Путина, ВБН… Сборник рассказов - Игорь Горев

– Так друг ведь.

– Друг, – согласился Егор, пьяно качая головой, – а всё равно. Это не кино, Лёшка. Друг. Одного не пойму: это его осколком или меня?

– Как это?

Лёшка наклонился, пытаясь разглядеть лицо Егора.

– Тебя, вроде же как…

– Да, Бог миловал – целый я и невредим. Вроде как… А вот тут, – каким-то порывистым самурайским движением Егор ребром ладони наискосок рассёк воздух перед собой. Пустая бутылка упала на траву. – Словно бы меня тем осколком полосонуло, Лёшка. Полосонуло насмерть. За минуту, мы с тем дружком одну сигарету на двоих значит. А тут лежит, уже не движется глаза в точку, мёртвые, а… а от кишок пар идёт – тёплые ещё. Вот и я вроде тёплый и вроде нет уже. Его железным осколком полосонуло, а меня каким? Лёшка, Лёшка, друг.

Егор отвернулся, пряча слёзы.

– Егор.

– Да пошёл ты! Открой лучше бутылку.

Снова кадык механически отсчитал глотки.

– Что-то мы сегодня с тобой много выпили, Лёшка.

– Есть маненько. Да ладно, не каждый день, ведь.

– Так и живу располосованный надвое, один Егор там остался, другой тут.

– А всё-таки мы этих черномазых тоже немало положили. Туда им и дорога. Расплодились, проходу от них нет. Но ничего, ничего, мы ещё, – Лёшка воинственно кому-то погрозил бутылкой на том берегу. – Только и умеют, что торговать.

Егор будто не слушал друга, провожая тихое течение остекленевшим взглядом. Затем он встряхнулся всем телом, поискал глазами, увидел разошедшегося Лёшку и неожиданно заулыбался.

– Ты это кому бутылкой-то. Вояка, – по-доброму хмыкнул он, – бутылкой. А вообще-то зря ты так.

– Что?

– Черномазые.

– А что? Как есть.

– Зря. Они как мы. Нас всех кто-то звереть заставляет.

– Кто?

– Знать бы… Я бы ему кишки выпустил. – Он помолчал и зло добавил, – живому. Вот кого не жаль, Лёшка. Был у меня случай. Нас тогда на зачистку отправили. Аул в горах. Мы на БМД подъехали, спешились заранее и с разных сторон вошли в тот аул. С виду вояки, а сердце внутри трепыхается. Палец так и теребит курок. В дальнем конце началась стрельба. Крики. Сержант со всеми пошёл в ближайший дом, мне показывает на сарай, мол, проверь там. Я метнулся туда. Чувствую руки потные. Тут за спиной грохнула ручная, и сразу очередь из АК. Пинком вышибаю дверь в сарай. Двери у них смешные, знаешь, на честном слове держатся. И влетаю внутрь, штык впереди. И лицом к лицу сталкиваюсь с ним.

– Чеченцем?

Егор мотнул головой.

– Да. Молодой, как и я. Глаза выпучил дикие на меня. Бородёнка ваххабитская едва пробивается и тоже автомат в руках и на меня направлен, дрожит. Думаю, в тот момент и у меня глаза были страшно выпучены. Стоим, и замерли, боимся – а вдруг выстрелит первым. Знаешь, мы оба молодые и обоим жить хочется. Ох, как хочется. Смотрю, и, знаешь, злобы-то нет на него – мы похожи: две бородёнки смешные. Одна тёмная козлиная, другая – щетина на всё лицо. Две пары глаз. Одни чеченские – карие, словно ущелья глубокие, другие – светлые луговые, воронежские. И в обоих без перевода читается: жить хочу! Это и так без перевода понять можно. Мы и поняли. Он мне кивает, а сам глазами на ход в задней стене показывает. И я глазами мырг-мырг ему – понял. Стоим, как два немых и понимаем друг друга. Автоматы опустили и, не сговариваясь, он бочком, я спиной, так и покинули сарай. Сержант спрашивает: «Чисто?» Я ему: «Чисто». А у самого руки дрожат, так и тянутся, подлые, к подсумку, где гранаты.

– Бросил?

– Гранату? Нет. Там за сараем сразу обрыв был, слышу, камни посыпались.

Егор встал, пошатываясь, подошёл к самой воде, поискал, поднял голыш и попытался запустить «торпедой». Получилось коряво, сам он завяз в песке и упал. Раскинул руки и то ли заплакал, то ли засмеялся, сотрясаясь всем телом.

– Егор, чего?

– Да, так… Два щенка, два волчонка. Их учат рвать всех клыками, да слава богу клыки ещё не выросли. Челюсти слабые.

– Какие ещё щенки?

– Да я про нас, с тем чеченцем. Где он сейчас? Жив ли? Жив. И, слава Богу. Знаешь, Лёшка, он хоть и мусульманин и ваххабит, а Бог, тогда в сарае, для нас един был.

Егор неумело поднялся, пошатываясь на ногах.

– Темнеет, Лёха.

– Угу.

– И кто нас полосует надвое, что никак не срастается? А Лёха?

Егор отвернулся от реки и уставился тупо на нелепую фигуру друга, темнеющую на пригорке.

– Так, тебе хватит. Пойдём, я тебя домой отведу.

Егор хмыкнул довольно.

– Как маленького. Ну, пойдём, братишка.

У дома Егор в нерешительности упёрся.

– Постой.

– Ты чего. Вон уже и дом твой, в окнах свет, кажись, тебя дожидаются. Точно. И мне уже пора, дома батя опять ругаться станет.

– Батя? Постой, братишка. Батя?

Егор, который до этого послушно опирался на плечо друга, высвободился и решительно повернулся в сторону тёмной глыбы храма на противоположной стороне улицы.

– В храм хочу. Может там мне ответят, кто меня исполосовал, живого.

– Ты достал, Егор. Кто там тебе сейчас ответит. Храм-то на замке.

– Как на замке? Кто же храм-то и на замок?

– Батя твой. Так положено, наверное. Воры всякие.

– Какие воры, Лёха. У меня вот тут всё болит, и я хочу в храм. Там мне завсегда хорошо было. Тихо, мирно, лучики под куполом. А кресты, Лёха, что над маковкой, мне всегда птицами казались. Засмотрюсь и мнится, что летят они. И так хорошо становилось.

Егор запрокинул голову и чуть не опрокинулся навзничь. Хорошо Лёшка был рядом.

– Какой храм тебе, какие птицы, ты на ногах еле стоишь.

– Хочу в храм!

– Горе прямо с тобой. Ну пошли.

Поддерживая один другого, они поднялись по широким ступенькам.

– И верно – заперт. И замок такой – добротный. Узнаю батю, всё у него вот так – по-хозяйски. С амбарными замками. А если мне надо ночью? Если вот душа ноет? Тогда как, братишка?

– Утром.

– Утром? Утром не так темно, – Егор насупился и кисло дыхнул прямо в лицо Лёшке.

– Фу, ты от тебя несёт. Будет мне на орехи и от твоего бати и от моего.

– Будет, – по-доброму заулыбался Егор, – от тебя ведь тоже не «шанелью» несёт. – Егор прислонился лбом к двери храма. – Батя, батя, зачем ты храм запер для меня. Мне так плохо сейчас. Так…

Чуть ли падая на каждой ступеньке, Егор каким-то расхлёстанным движением ринулся вниз. Лёшка даже икнуть не успел, как тот оказался возле берёзки, согнулся, опираясь рукой о белый ствол, и начал рыгать, содрогаясь всем телом, как будто хотел извергнуть из себя нечто большое неудобоваримое.

– Егор! Ты чего это! Храм же!

– Да ну его – он заперт.

Прислонив друга к калитке, Лёшка как мог, быстро ретировался, шепнув на прощание:

– Ты давай сам тут, а я домой. Тоже достанется.

Мать так и осталась стоять под образами, молитвенно сжимая ладони. Отец привстал из-за стола, долгим взглядом изучал сына, потом снова водрузил массивное тело на стул. От чего тот заскрипел.

– Явился. Так-так. Мать, погляди на него. А воняет как. Словно из преисподней явился. Фу.

– Чего фу? А может я и впрямь из преисподней?

– Не богохульствуй! В доме моём, – уже тише прибавил отец, сверкнув на сына из-под бровей.

– Батя, а чего храм-то заперт?

– А что?

– Так я зайти хотел.

– В таком виде?

– А в каком?

– Нет, ты посмотри на него, мать. Совсем совесть потерял. Пьяным и в храм.

– Потерял, – Егор опустил голову. – Только не пьян я, батя – болен. Вот тут болит.

Грязные кулаки изобразили перед грудью нечто напоминающее жернова.

– Я в храм шёл, исцелиться хотел. Ты сам говорил, что храм лечит душевные раны. Было?

– Так, то со светлой головой, к заутрене или вечере.

– Зачем? Утром и на закате, когда ночью болит… Хотя днём тоже. Кто-то, батя, со мной злую шутку совершил. Полосонул насмерть и жить оставил. То, что умерло – детство, кресты-птицы на маковке позолоченной, родина вольная, без вопросов. А на житие оставил тело мёртвое. Мол, и так сойдёт. Кто?

– Иди сынок спать. Завтра на все вопросы ответишь и с отцом в храм сходишь, умытым. – Метнулась к сыну мать.

Егор осторожно отстранился от матери.

– Завтра? Нет, мать, болит сегодня, оттого и пьян, и рыгал у храма…

– Что!!! У храма богомерзкое! Ах, ты… щенок! Для того ли я тебя наставлял? И дитятей в храме у купели благословлял? Так-то ты отцу возвращаешь – мерзостью!

При слове «благословлял» лицо Егора, и без того бледное, стало белее плата, что под образами на полочке. Он шагнул к отцу похожему сейчас на скалу посреди комнаты.

– Благословлял… И верно. Было. Был оркестр, мы – все подстриженные «под ноль» – новобранцы, похожие на щенят, сбившихся в кучу. Ещё не вкусившие чужой крови – ещё дети. И вы: военком, трубы медные и ты, там же. В рясе и с крестом. Которым и благословил… На долги. Того волчонка тоже, думаю, благословляли. Мы и сшиблись лбами во тьме сарая над горным обрывом. Сшиблись, чтобы порвать друг друга, на потеху благословленную.